Распни его!

(отрывок)

Савелий позвонил Лене вечером. Голосом негромким и невесёлым спросил:
-Ты мне вчера говорила о своём земляке. Леонид Матвеевич, если не ошибаюсь… Знаешь, он газету Барскому выпустил сегодня. Скажи, он тебе раньше говорил о том, что будет помогать Барскому в выпуске газеты?
-Говорил. И с радостью, потому что займётся делом.
-А о содержании газеты говорил?
-Нет, - ответила она, подозревая , что невесёлый тон Савелия – для неё. - Я обычно такими вещами не интересуюсь…
-Извини, - тут же попросил он прощения. – Я просто не подумал – если бы знала, сказала бы в последнюю нашу встречу.
-А у тебя было желание слушать содержание какой-то газетёнки, если бы я знала его и хотела рассказать?
-Да. Я не думал, что он так легко и зло пишет. Он может навредить кое-кому…
-Так ведь уже навредил, раз вышла газета.
-Нет-нет. В следующей сделает это, если его не остановить.
Лену такой разговор совершенно не интересовал, и её вдруг потянуло на грубую шутку:
-Я что-то не заметила, чтобы у тебя в тот вечер было другое желание, кроме как овладеть мною.
Она говорила эти слова без малейшей обиды – чувствовала, что они сделают её ещё нужнее ему, дразнят его, будут заставлять чаще думать о ней. Он не нашёл нужным возразить. Молчал.
Вчерашний вечер дал Лене смелость так разговаривать. Савелий привёз её в какую-то двухкомнатную квартиру, бедно обставленную, но сияющую чистотой.
-Неужели ты уверен, - спрашивала она его, усмехаясь, - что десять дней нашего знакомства – достаточный срок, чтобы разложить меня на этом старомодном диване?
Она кивнула в сторону стыдливо-розового цвета дивана, стоявшего в небольшом салоне под большим прямоугольным зеркалом.
Савелий охотно рассмеялся.
Ещё четверть часа тому ничто в ней не протестовало, как она теперь поняла, против его обманных слов:
-Поехали ко мне домой на чашечку кофе!
Не он здесь жил! Вот ответить бы ему сейчас на этот обман. Хотя бы уходом. Пусть догоняет, оправдывается. Не захотела. Она поняла, что он обманул её не только сейчас. Десять минут назад, оставив её в своей машине, он вошёл в книжный магазин, и вскоре вышел к ней. А в большое витринное стекло ей было хорошо видно, как продавщица протянула ему ключи. Этому Лена тогда не придала значения, но теперь всё прояснилось. Обманывает её Савелий с первых дней знакомства, на мелочах. Но да шут с ним! Потому как без него придётся мытариться в новой жизни – у неё возраст неперспективный по здешним меркам, мать больная на руках… А он вроде бы не противен ей, не тянет её высматривать в его лице неприятные черты, значит и нет таких, вот и выходит, что позволительно ей мужика в нём видеть, а ему увлечься ею.
И всё-таки в тот момент, когда он потянулся к ней, что-то заставило её сопротивляться, и не вяло, и набирал этот протест силы, и чувствовала она, что силы эти утихомирят его. Но в конце концов она неожиданно подняла на него глаза – и этот её взгляд всё решил в его пользу. И в её, конечно же. Этот взгляд тут же подарил её Савелию. Потому что глаза Савелия сразили её. Они были настолько кроткими и чистыми, что сначала приятно удивили её, а потом тут же, через мгновения, покорили. Они молча умоляли её сдаться. Такого в её жизни ещё не наблюдалось. В глазах этого пройдохи, как ни странно, не было ничего отталкивающего, они только притягивали, они делали её беспомощной. Ей, уверенной в том, что перед нею сильный человек, было приятно видеть эти увлажнённые голубые глаза, ставшие такими красивыми ради неё. Так о каком несогласии может идти речь, зачем сопротивляться? Себе же дороже!
Уже потом Лена подумала, что ради этих минут вместе, он, богатый человек, мог найти место немного роскошней этой дыры. Подумала – и тут же сказала с улыбкой об этом. Но не расстроила его. Он ответил:
-Такое возможно в другом городе, где меня не знают. Не обижайся. Ещё всё впереди.
То было вчера. Что же задумал он сегодня?
-Ты не хочешь познакомиться с миллионером? – спросил Савелий.
-Ничего себе!
-Он подрядчик. Строит дома, и не только в нашем городе. И прётся в мэры города.
-Почему бы не познакомиться? – спросила она игриво.
-Тогда завтра в пять вечера мы должны быть в кафе. В другом городе, но недалеко отсюда.
Выходит, подумала она, раз он так бойко выпалил время и место встречи, значит всё уже решил за неё. Но это несильно её расстроило. Раньше такие выходки она встретила бы, безусловно, отказом, потому что в них видела неприкрытое своеволие того, кто приглашал. Потому голос был чуть ли не приказным, не было слышно в нём уважительного дребезжания – ох, как она любила такое прочувствовать!
«Ну, да то было раньше!» - тут же она ответила себе на чувство из ушедшего времени и успокоилась.
-Насколько я поняла, этот миллионер хочет поговорить со мной о Леониде Матвеевиче?
-Да.
-Он хочет, чтобы я разузнала, что Леонид Матвеевич предпринимает против него?
-Ну, умница!
-Сава, но я же не имею на Леонида Матвеевича никакого влияния!
-Если бы этот миллионер тоже так думал – он не приглашал бы тебя на встречу.
-Интересно, - произнесла она с усмешкой, - как это он может меня знать больше, чем я сама себя знаю? Незнакомый совершенно человек и…
-Лена! – перебил её он. – Что нам об этом говорить? Встретишься – всё станет ясным.
-И то правда, - согласилась она. - Но тебе я должна сказать сейчас: с Леонидом Матвеевичем если и можно найти общий язык, то только в скучном разговоре о христианских местах Израиля. Это его слабость. А, может, и странность…
…Ждали миллионера в большом кафе, забравшемся на верхний этаж каньона. Помещение было просторным, затемнённым, почти заполненным людьми. Рядом с их небольшим столиком стоял такой же, на четверых. За ним сидели два парня и две девушки. В глаза Лене бросилась эффектная рыжеволосая красавица, не дававшая никому говорить – болтала без умолку, громко и никого не стесняясь. Лена прислушалась. Савелий ей не мешал с улыбкой следить за рассказом рыжеволосой – сам с интересом слушал. Говорила девушка по-русски.
-Театр, конечно, бедненький, но видели бы вы его спектакли! – Восклицала рыжеволосая. – Представьте себе небольшую сцену, а на ней – двух полностью обнажённых женщин, одна из этих шлюх – а театр так и называется «Шлюхи века» - так вот одна из этих шлюх льёт из тазика на голову своей подруги какую-то красную жидкость. Жидкость эта, оказывается, символизирует менструальную кровь. Она течёт у девицы по плечам, груди, животу и ногам, а те несколько артистов, что на сцене под музыку выделывают невообразимые па , мужики и бабы, кричат на весь зал : « П-зда!», «П-зда!». Прославляют, значит, наш половой орган! Ну что ты, Гена, улыбаешься? Не веришь, что ли?
-Стоило за таким зрелищем в Америку ездить? – спрашивал серьёзно тот, кого рыжеволосая назвала Геной.
Савелий смотрел на Лену и утвердительно кивал головой: думал, наверное, что она не верит услышанному и хотел таким образом убедить её в том, что всё – правда. Лена отрицательно шатала головой – не верила. Тогда Савелий произнёс негромко:
-Чистая правда. Я видел этот спектакль.
Глаза Лены округлились, а он стал тем же тихим голосом говорить о том, что артисты те живут коммуной, замкнулись в себе покруче сектантов, зарабатывают на жизнь мало, как ни странно, но есть у них спонсоры.
Лена поверила ему, сказала:
-Раньше на сцене прославляли душу.
-И что толку? – спросил он.
Ему, видимо, показалось, что она смотрит на него вопросительно, и он тут же поспешил сгладить её удивление:
-Посмотри на этот зал! Было такое великолепие в этом маленьком городке, скажем, сто лет назад? Конечно, нет! А здание каньона? Ты заметила, насколько оно роскошно выглядит? Их сотни в одном маленьком Израиле! А по всему миру? Были они сто лет назад? Нет, конечно. Халупы здесь были! Значит, деды и отцы заставляли своих детей и внуков работать и шевелить мозгами. И не даром же заставляли. Но и с не меньшей строгостью эти же деды и отцы учили детей морали. А где она? Получилось, что даром учили! Не прижилась нравственность. И не приживётся. А то, что не приживается – и не нужно человеку! Вот поэтому я тебя и спросил: а что толку, что когда-то кричали со сцены: « Душа!» Выходит, сейчас людям приятнее слушать совсем другое слово.
Он помолчал немного и добавил:
-И радостней им слушать другое слово. Просто радостней становится. Вот и всё! А зачем отказываться от любых радостей жизни, если только в этих радостях можно найти ответ на вопрос, как надо жить.
Рыжеволосая не останавливалась : принялась за новый рассказ. Савелий, улыбаясь, наклонился к Лене, сказал негромко:
-Продолжительность жизни мужчин определяется тем, насколько изношена их предстательная железа, а женщин – насколько изношен их язык…
Потом посмотрел на часы, произнёс недовольным голосом:
-С минуты на минуту он должен придти.
И добавил:
-Я должен тебя предупредить, что человек этот грубый и неотёсанный – не удивляйся. Разговаривает только на иврите. Удивительно, что этот марокканец смог одолеть хотя бы один язык. Обычно его братья только к двадцати годам могут научиться завязывать шнурки на своих кроссовках…
Лена рассмеялась.
-А вот делать деньги научился, сукин сын, - добавил Савелий, качая головой.
Лена подумала, что это всё-таки обычное явление, когда мужчина представляет женщине другого мужчину в не лучшем виде.
-Я тоже не очень нежный, - продолжал Савелий, - но, надеюсь, ты этого не заметила. Тебя это не коснулось, правда?
-Не решаюсь говорить, что это неправда, - усмехнулась Лена.
-Кстати, зовут его - Шимон.
-Шимон – это по-нашему Семён?
-А чёрт его знает? Может, и Семён. Не знаю.
Лена всё больше убеждалась в том, что с каждым часом, с каждой минутой у неё с Савелием всё складывается как нельзя лучше: не ожидала, что этот человек окажется умным и логичным – а вот оказался; не ожидала, что он будет, когда надо, кротким – а вот есть в нём это; не ожидала, что у неё может возникнуть к нему хотя бы маленькое светлое чувство – а вот есть оно и увеличивается, кажется.
-Вот и он! – сказал Савелий, улыбаясь подходившему к ним стройному высокому мужчине лет сорока, черноволосому и смуглому, с выправкой военного человека. Лене показалось даже, что он, как только приблизиться к ней, так сразу же по-военному и откозыряет.
Шимон поздоровался и голосом, и кивком головы, сел и сразу же высказал своё отношение к ней:
-Ну, Сава, с такой женщиной вести тот разговор, на который я приехал – просто грех. С нею о любви только и говорить!
Он улыбался. Впалые щёки делали его подбородок ещё больше вытянутым.
Лена подумала, что где-то уже видела этого человека.
-А я на деловой разговор пришёл, по вонючему делу – даже стыдно! Но что теперь делать? Для чего приехал – о том дерьме и говорить буду!
Лена кивала головой, слов не находила, но надо было как-то показать миллионеру, что понимает его. И не откажется от того разговора, который ему нужен.
Она очень скоро поняла, что ей придётся больше слушать, чем говорить: Шимона, как видно, вполне устроит её улыбка, согласное кивание головой, удивление на лице…Может быть, он такой со всеми, а, может быть, только тогда такой, когда хочет понравиться – проливается тогда речью, только не мешай ему шуметь и лишь тогда убедишь его в том, что понимаешь его проблемы, сочувствуешь ему…
Он довольно просто и коротко объяснил, что некоторое время назад комиссия по строительству при мэрии города разрешила ему строить комплекс домов в престижном городском районе. Тот, кто знает, как получают такие участки , никогда не сомневается, что здесь не обошлось без подкупа членов комиссии. А как же иначе: ты получил заманчивый кусок земли под стройку – дай взятку тем, кто выделил её. И вот ваш, Лена, знакомый шелкопёр начал журналистское расследование. Нет, он, Шимон, не боится, потому что чист, как вот это стекло, – и тут Шимон показал на затемнённое стекло у входа в кафе. Лена еле сдержала улыбку. Посмотрела в сторону молодых людей – те не обращали внимания на них, громко говорила рыжеволосая.
Но всё-таки, продолжал Шимон, кому нужны эти неприятности с журналистским расследованием? Надо поговорить с этим писакой, земляк ведь, коллега – пусть откажется от своей затеи. Ведь даже глубоко не копнёт – и тогда навредит ему, Шимону. Ну, зачем он взялся за это расследование? Что даст оно ему? Ведь этот птенец в политике Барский гол и останется таким же! Что он принесёт Леониду Матвеевичу, кроме неприятностей? Вынюхивает, вынюхивает – как бы ему в каждую ноздрю по гвоздю не загнали! Да пусть вообще, повторял и повторял Шимон, бросает эту газету к чёртовой матери! Что она ему принесёт, кроме ожидаемой – и очень скоро – головной боли? Чем привлёк его этот сопляк Барский? Кто он такой? Чем отблагодарить может за опасную – Шимон повторил ещё раз: опасную – работу в газете. Странный же у вас земляк, Лена, связывается с голытьбой вместо того, чтобы свои способности продавать за хорошее вознаграждение…
-Я даже не интересуюсь, откуда этот Барский прибыл к нам, - говорил, заметно раздражаясь , Шимон. – Пусть и те, кто приехал в наш город из других мест Израиля, ищут здесь счастья. Пусть. Но ведь он оборванец. И таким был. Значит, таким и будет. Что даст он нашим жителям, этот нищий?
Лена слушала его и думала о том, что и Шимон своего добьётся в этом фарсе, называемом выборами, и Барскому что-то обломится, раз все уже пену пустили. И вместе они составят команду, которая станет властвовать в городе. Но как она это будет делать слажено – непонятно, раз в ней городскими проблемами станут забавляться люди, готовые перегрызть друг другу глотки?
-Поговорите с этим редактором. Уж больно зубастый. У вас получится убедить его не делать глупые шаги…
Лена пожала плечами.
Шимон бесцеремонно попросил Савелия оставить их наедине.
-Вы не будете обижены, - пообещал, когда Савелий ушёл. – У вас права на машину есть, Лена? Вот и хорошо! Я человек богатый. Мне и машину вам подарить не жалко. Я не Сава. Он – жадный. А жадный человек без сожаления расстаётся только с такой своей собственностью, как моча и кал…
Шимон рассмеялся, довольный собой. Лене тяжело было выдавить улыбку, она опустила глаза, думая, что этот мужлан, конечно же, где-то слышал такие слова и они раз и навсегда стали для него настолько симпатичными, что говорить их он готов всем и по любому поводу.
-Я говорю чистую правду – мне ничего не стоит подарить вам машину. За сколько хотите? За двадцать тысяч долларов? За тридцать? Могу подарить и за тридцать! Серебряного цвета, я люблю этот цвет. А вы?
-Я не знаю, получиться ли у меня разговор, - сказала Лена тихо и удивилась своему слабому голосу – таким голосом ей когда-то отвечали её ученики, когда им надо было извиниться перед нею и остаться уверенными, что не вызывают у неё раздражения.
-Вы поговорите, поговорите с ним. Мирно хочу разойтись. А не получится у вас – мы ему напомним, что он уже однажды попадал в автокатастрофу.
Ей стало не по себе от этих его слов.
-Он сказал мне, что пострадал в теракте...
-Какая разница? Важно то, что хорошо понял, что значит быть искалеченным…
Шимон громко рассмеялся.
-Ну, что вы говорите? – Лена спросила возмущённо.
-Всё будет хорошо, - успокоил её Шимон. – Завтра я вам позвоню.
Когда они поднялись из-за стола, Лена услышала голос рыжеволосой соседки:
- Быстрей бы меня забрали в армию и отправили на самую дальнюю базу, чтобы домой не приезжать! Как мне эти родители осточертели со своими замечаниями – этого никто не знает!
«Ну вот! Родные и близкие ссорятся – да ещё как! - подумала Лена, успокаиваясь. – Что тогда требовать от чужих людей, да ещё тех, кто старается друг у друга выдернуть стул из-под задницы!»
- Я вас где-то уже видела, - решила наконец-то сказать Лена.
- Да, - неожиданно быстро согласился Шимон. – На собачьих боях. Я люблю бои без правил. Как и Сава.
Одного её взгляда там, на собачьем ристалище, подумала она, было достаточно, чтобы запомнить лицо Шимона…

7. ИЕШУА
(очерки жизни)
Иешуа и сегодня вышел ранним утром на улицу – было светло, вчера же в это время вокруг стояла сплошная туманная тяжесть. Он и её любил, как и сегодняшнюю лёгкую чистоту.
Он ждал: вот-вот мимо дома пастухи погонят овец.
-Ты кого высматриваешь, малыш? – дружелюбно спросил его молодой пастух и остановился. Овцы быстро и почти бесшумно продолжали движение. Иешуа понял: остановился пастух не надолго, на несколько секунд всего, а ему хотелось высказаться, сообщить, что давно приметил забавного ягнёнка, шустрого такого – отдаст ли ему пастух эту крошку? Он, Иешуа, хоть и сам ребёнок, но будет ухаживать за ним, беречь. Хотя бы на сегодня оставил. А вечером забрал бы… Но ягнёнка ещё надо найти в бесчисленном стаде, и на это тоже необходимо время. Вчера он пробежал мимо, хоть в тумане, но увидел его Иешуа, а сегодня его что-то не видно.
Боясь, что не успеет ни сказать, что надо, ни увидеть барашка, Иешуа молчал.
-Ну, что ты молчишь? – с улыбкой спросил пастух, приседая и руками дотрагиваясь плечиков Иешуа. – Как тебя зовут?
Он ответил, успокаиваясь – понял, что есть всё-таки у пастуха для него время.
-Сколько тебе лет?
-Пять.
-Ну, раз не отыскал сейчас ягнёнка, если и мне не видно его – пошли с нами. На пастбище его найдем, и ты весь день будешь с ним.
Иешуа обрадовался, пошёл рядом с пастухом. Одолев несколько сот метров почти бегом, остановился.
-Я догоню!
Пастух улыбнулся, поднял Иешуа на плечи, спросил:
-Быстро бегут овцы?
И приказал:
-Держись за мои уши! Идти недалеко сегодня, в сторону горы Кармил. Знаешь такую?
-Знаю, - ответил Иешуа.
-Был там? – поинтересовался пастух.
-Был. С мамой.
- Что ж ты там делал, Иешуа?
- Был в пещере, в которой жил пророк Илия.
- Вот как! Да с тобой можно говорить, как со взрослым. Тебе обрезание делали в кресле Илии?
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
- Да ничего ты не знаешь! – воскликнул Иешуа. – Ты просто так сказал – и угадал.
- С тобой не соскучишься, малыш! Молодец! А как зовут твою маму?
- Мириам.
- Ну…Я её тогда видел. Если это она. Сколько ей лет? Она тебе говорила, сколько ей лет?
- Говорила. Двадцать.
- А как зовут того старика, которого я видел идущим с инструментами на работу?
- Иосиф.
- Это твой дедушка?
- Нет. Отец. Я его провожал на работу. Довёл до калитки. Как всегда.
- Это хорошо, когда сын провожает отца на работу. Правда?
- Зачем ты у меня спрашиваешь? Ты же знаешь, каким будет ответ.
- Ну, с тобой действительно не соскучишься!
- А разве ты не знаешь моего отца? Его весь Назарет знает.
- Нет, не знаю. Я новый в вашем городе человек. Нанялся пасти овец. К своему дяде нанялся. Его зовут Авирам. Знаешь такого?
- Знаю. Он самый богатый в городе человек.
- Правильно. Ты всё знаешь… А братья и сёстры у тебя есть?
- Есть. Четыре брата и две сестры. Они мне братья и сёстры по отцу.
- Да? – удивился пастух. Он хотел ещё о чём-то сходу спросить, но что-то остановило его. Он замолчал.
- Почему ты молчишь? – спросил Иешуа.
- А разве я молчу? – спохватился пастух. – Да…А ты любишь своих братьев и сестёр?
- Никого не люблю, кроме Иакова.
- Что так?
- Они меня все бьют. Иосий, Симон и Иуда – все бьют меня. И я часто плачу от них. А сёстры меня не жалеют.
- За что же они бьют тебя, малыш?
- За всё. Даже тогда, когда я им говорю, что нельзя бить человека.
- Вернёмся – покажешь мне своих братьев. Я их всех накажу! Смотри, какая у меня рука тяжёлая.
- Не надо их наказывать.
- Почему не надо? Они же тебя обижают!
- Да, но бить их не надо. Чем ты тогда будешь отличаться от них?
Такой ответ был неожиданным для пастуха, он остановился на секунду.
-Послушай, Иешуа, что я скажу. Ты лёгкий, как пушинка. Может быть, тебя не только бьют, но и не кормят?
- Как же не кормят? Меня кормят мать, отец и старший брат Иаков.
- Они тебя, значит, любят.
- Конечно.
- Тогда почему же разрешают тебя бить?
- Меня бьют, когда они не видят. И дразнят, когда они не слышат.
- Как они тебя дразнят?
- Сын проститутки.
Пастух снова замер на секунду.
-А не кажется ли тебе, Иешуа, что для своих пяти лет – ты слишком умный мальчик?
-Не кажется. Потому что я знаю то, что знают все люди. Вот когда я буду знать и то, чего они не знают – я стану умным. Но тогда я буду взрослым.
Пастух весело рассмеялся.
- Меня зовут Симон Киринейский. - сказал он. – Был такой талмудист Симон. Слышал?
- Слышал. Я ведь хожу в синагогу.
- Слезешь с меня или ещё хочешь посидеть?
- Мало ли чего я хочу? – ответил Иешуа бойко. – Ты решаешь…
- Ну, таким ответом ты заслужил у меня ещё посидеть на плечах. Впрочем, мы уже пришли. Видишь, мой напарник заставляет собак останавливать стадо…
Симон опустил Иешуа на землю, присел возле него и, заглядывая в глаза, разрешил:
- Теперь ищи своего ягнёнка. Найди его и возвращайся с ним к себе домой. А то мать тебя уже ищет, наверное. А знаешь, я тебя проведу… Вдруг братья тебя ищут – бить тогда начнут…
Иешуа недоверчиво смотрел на пастуха.
- Не веришь мне? Я же тебе сказал, что пасу овец своего родного дяди. Он меня вызвал аж из-под Иерусалима. Не даром же вызвал, надо за овцами смотреть. Пропадают под присмотром чужих людей. Так что теперь я здесь – хозяин! Ищи своего ягнёнка и возвращайся с ним домой. Понял?
Симон поправил волосы, спадавшие на виски, а Иешуа только сейчас заметил большое, с финик, пятно выше левой брови.
- Что это у тебя? – спросил простодушно.
- Не знаю, - ответил, улыбаясь, Симон. – С таким пятном родился. Вот ты родился умным, а я с пятном. Когда волосы спадают, его не видно. Я тогда, как все. А когда подниму их – меченый!
- Скажи, - вдруг попросил Иешуа, - а почему ты мне сразу, у дома не отдал ягнёнка?
- А как ты думаешь – почему?
- Нельзя было остановить стадо?
- Конечно! А ещё почему?
- Не знаю.
- И я не знаю, - сказал, улыбаясь, Симон. – Просто что-то заставило меня взять тебя с собой – вот я и взял. А ты пошёл. Даже не подумал, что домашних надо предупредить.
- Не подумал.
- Значит, малыш, у меня – гипноз. Ну, выбирай барашка – и пошли домой!
Обратный путь оказался для них ещё более приятным. Симон шёл медленно, держа ягнёнка на руках. Рядом с ним семенил Иешуа. Пастух показывал ему цветы и травы, рассказывал о них, и то и дело повторял с восторгом:
- Видишь, малыш, белые лилии? Какой прямой, гордый у них стебель – видишь? Какой красивый цветок в виде колокола! Запомни, малыш : белый цвет этого цветка успокаивает человека. Не забудешь? И никогда не забывай, на какой прекрасной земле ты растёшь…
Над ними однажды длинной вереницей проплыли розовые пеликаны, большие и яркие – они сегодня летели так низко, что были видны мешки под их клювами.
- А ты видел жаворонков и голубых скворцов, малыш? – спрашивал Симон и тут же, не дождавшись ответа, повторял: – Видишь, на какой прекрасной земле ты растёшь! И не верь никому, если тебе, когда ты вырастишь, будут твердить, что у Назарета дурная слава!
- А я и не верю!
- Молодец…Смотри, какая-то женщина бежит нам навстречу! Это же твоя мама. Спохватилась. Когда она станет меня ругать, защити меня! Хорошо? А ягнёнка оставь у себя до вечера. На обратном пути я его заберу. Мой дядя не для того пригласил меня в Назарет, чтобы делать за его счёт такие подарки, а то бы я тебе отдал барашка насовсем. Правда, малыш?
Симон выпустил ягнёнка, Иешуа побежал за ним. Симон кричал ему вослед:
- Ты ещё прославишь свой город на века! Я чувствую это!
…Иосий и Иуда нашли Иешуа в хлеву, но он даже не повернулся к двери, чтобы увидеть тех, кто открыл её. Он разговаривал с ягнёнком.
Первым отпустил ему затрещину Иосий, выкрикнув:
- Где ты был утром? Мать ищет его по всей Иудее, а он за ягнёнком пошёл.
И тут же Иосий отпустил ему ещё одну пощёчину, от которой сидевший Иешуа повалился на пол. Он не закричал и не заплакал в этот раз. Это, видимо, вывело из себя и Иуду – тот схватил брата за волосы и, мыча, стал трясти его. Иешуа тихо заплакал. В хлев вошли сёстры – Эсфирь и Фамарь.
- Хватит бить его! – Сказала Фамарь. – Ещё убьёте! Отец узнает – задаст вам.
- Не узнает. Этот мамзер никогда не жалуется, ты же знаешь!
- А вдруг пожалуется?
- Пусть тогда узнает. Пусть защищает этого сына проститутки, раз он ему дороже собственных детей!
- Мало того, - вставил Иуда, - что постоянно умничает до тошноты, он ещё и мать родную заставляет переживать!
Иуда ткнул ногой Иешуа в бок.
- А то тебе жалко Мириам!- усмехнулась Фамарь.
Иуда не обратил на эти слова внимания, продолжал с сожалением в голосе:
- Та, бедная, всё утро бегала, как бешенная, по Назарету!
- А то вы за неё переживали? – повторила свой вопрос Фамарь. – Вам дай только повод поиздеваться над малышом!
Иешуа подумал, что Фамарь говорит сейчас правду, и громко заплакал. В плаче этом у него была какая-то надежда на лучшую свою долю в семье: не часто сёстры защищали его - даже словами.
- Ещё раз сотворишь подобное – убьём! – пригрозил Иосий.
- Ты слышишь, сын проститутки? – прорычал, наклоняясь к нему, Иуда.
И тут же, как по команде, братья вышли из хлева. За ними пошли Эсфирь и Фамарь.

* * *

Всё в этом человеке, незаметно подошедшем к Иешуа, задавало вопросы. Морщинистое, очень некрасивое лицо наталкивало на желание выяснить, в каких таких краях жил этот человек, что стало оно необыкновенно бледным и высохшим. Почему человек этот мал ростом – ну, может быть, чуточку повыше Иешуа, но ведь Иешуа только двенадцать, а подошедший к нему уже давно не молод. Карлик какой-то! Левая его рука была раза в два короче правой и совсем высохшей – и такого уродства не скрывала даже голубая хламида, накинутая на белую тунику. Острые черты его лица, особенно устремлённый вдаль подбородок, говорили, конечно же, о любопытстве – и это было единственным, что никогда не удивляло Иешуа, потому что сам он, несмотря на свой детский возраст, был из тех, кого интересовало всё на свете.
Удивил и голос подошедшего – крепкий, спокойный, как у какого-нибудь здоровяка:
- Ты и ночуешь в храме, мальчик?
- Да, - ответил Иешуа.
- Я – Шай. Служу здесь. Скажи мне, что тебя заставляет ночевать в храме? Ты бродяжничаешь?
- Нет. Я жду родителей, они ушли домой и забыли меня здесь.
- Они забыли тебя здесь? Как это можно? Ты говоришь правду?
- А почему ты сомневаешься?
- Потому что мне жалко тебя, если ты – бродяга. Не дай Бог бродяжничать в таком возрасте. Так ты говоришь правду?
- Да. Не сомневайся. Но скажи мне, почему это плохо – бродяжничать, если ты считаешь, что так надо тебе жить и жизнь твоя такая ни единому человеку не приносит зла?
- Даже, если ты ребёнок? – удивился Шай.
- Да. Быть бы только выносливым…
Шай задумался. Потом сказал тихо:
- Есть кого послушать.
- Эти слова ты говоришь с одобрением? – поинтересовался Иешуа.
- Конечно! – Шай кивнул головой. – Я приметил тебя ещё вчера. Ты стоял среди фарисеев и толковал с ними Тору. Я удивился, почему они, взрослые и мудрые, слушают тебя, мальчика, а когда подошёл ближе, то убедился, что есть кого слушать…
-Слушать приятно всякого, у кого свои мысли, - ответил Иешуа.
-Не всегда. Не все новые мысли привлекают. А мне пришлась по душе та твоя мысль, которая касается поведения человека в этой жизни. Ты говорил, что человек бессилен изменить свою внешность, а тем более не в силах побороть собственную уродливость, - Шай указал головой на свою укороченную руку, - но человек, говорил ты, должен быть всегда доволен собой, а для этого ему следует жить в согласии с Богом. Ты так говорил?
- Да. Но ты повторил сейчас мою мысль ещё понятней, чем высказал её я!
- Не думаю. Ты просто хочешь этими словами сделать мне приятное. Вот и всё…
- Я не хитрю, - поспешил успокоить Шая Иешуа. – Ты действительно высказал мою мысль лучше, чем я сам. Значит, ты согласен с нею.
- Конечно. Скажи мне, я могу поделиться сейчас с теми своими мыслями, которые беспокоят меня?
- Могу? Я знаю, что могу! Когда в твоей жизни наступают тяжёлые времена…скажем, случился пожар или наводнение, тебе стало голодно и холодно, или просто ты поссорился с кем-то и переживаешь – можно ведь найти выход, надо только хорошенько подумать, всё спокойно взвесить и придёт к тебе правильное решение. Так? Вот только воскресить человека после его смерти, избавить его от уродства никто не в состоянии, кроме мессии. Вот и жду я его, как и все…
Шай помолчал немного, пристально всматриваясь в Иешуа, словно определял, тому ли человеку говорит свои слова, потом продолжил:
- Смотрю я на дома в Иерусалиме и кажется мне, что каждый молчаливо выжидает мессию. Иду за город, а там деревья ветвями волнуются и поджидают его, там горы и пропасти ждут не дождутся его! Всё в природе наполнено им! И я кричу : Боже, почему ты только напоминаешь о себе? Приди наконец-то! Излечи меня! Дай мне столько сил, чтобы я мог изгнать из твоего храма менял и торгашей! Дай мне силы изгнать из твоего дома овец и волов, не место им там, где душа и сердце находят себе покой и утешение. Дай мне силы! Я опрокину тогда столы меновщиков – все они сделали из храма дом торговли! Боже, как я их ненавижу, ещё сильнее, чем они меня! Если бы ты дал мне силу! Приди и дай мне её! Иначе храм погибнет, потому что он во власти торгашей, а они не слышат и не желают слышать Тебя!
Шай поднял вверх здоровую руку и с неожиданными для Иешуа слезами на глазах, голосом, который не стыдливо упал к звукам тихим и жалким, стал просить:
- Господи, приди и выдели из толпы, которая устремится к Тебе, сначала меня! И сделай меня таким, каким я мечтаю стать! Только тогда я успокоюсь, только тогда меня, Шая бен Элиэзера, не станут отыскивать дни, полные тревог и несчастий!
Он умолк и уставился на Иешуа. Глаза его оставались влажными, но это не мешало им сохранять безумный блеск, и, видимо, поэтому Иешуа не решился и рта раскрыть, не стал даже отыскивать те слова, которые бы могли успокоить Шая.
- Не могу понять, какая сила заставила меня подойти к тебе, мальчик? – в который уже раз решился на откровение Шай. – Я бы ещё побыл немного с тобой, ты притягиваешь к себе, но мне надо идти. Служба. Если я понадоблюсь тебе, ты легко найдёшь меня. Меченого человека легко найти. Не стесняйся, приходи, если твои родители задержатся. Я помогу…
Шай ушел и Иешуа ещё долго думал о том, что человек этот не зря появился возле него, не зря поделился с ним своими отчаянными мыслями…

* * *
Иешуа проснулся от прикосновения посоха к его плечу. Над ним стояли два человека – молодой и очень старый. У старого две глубокие складки пролегали на сухих щеках, а редкие волосы на голове были белоснежны. Иешуа, не поднимаясь, только на нём остановил свой взгляд. Не потому, что его посох доказывал, кто первым заинтересовался лежащим на дороге путником, а потому, наверное, что чёрные глаза старика были настолько проницательны и на удивление добры, что сразу привлекли к себе внимание.
- Откуда ты, юноша?
- Из Назарета, - поднимаясь, ответил Иешуа.
- О-о-о, куда забрался! – усмехнулся старик. – Кого ты ищешь?
- Никого, - ответил Иешуа. – Я ушёл из дому. Меня обижают братья и сёстры.
- Бывает. И долго ты бродишь по пустыне?
- Три дня.
- Быстро ходишь…
Иешуа удивился: как могли эти двое наткнуться на него во впадине меж барханами – разве можно среди множества песчаных холмов найти спрятавшегося и безмолвного человека? И когда? Утро только-только явилось сюда, ещё не очень светло.
- Сколько тебе лет, юноша?
- Семнадцать.
- А как зовут тебя?
- Иешуа.
- Меня – Овадья, слуга Бога. Твоё имя тоже от Бога. А этого юношу зовут Амиуд.
- Ты – раввин?
- Да, - с доброй улыбкой ответил Овадья.
Иешуа поднял с камня шерстяной платок – « подушка», подумал, уже не понадобится ему на этом месте.
- И что ты делал в Назарете?
- Плотничал с отцом.
- Молодец. Пойдёшь с нами? Мы – ессеи. Мы никого не обижаем. Посвящаем свою жизнь учению и добрым делам. Это наш путь к очищению. Тебе, обиженному близкими людьми, мы понравимся. Пойдём! Нам нужны плотники.
Иешуа с радостью подчинился.
- Молодец! Нам идти не более часа…
Ему указали на кровать в углу комнаты, дали постель. Рядом была кровать Амиуда. Овадья спросил у Иешуа с улыбкой, удобней ли тому будет здесь, чем было в песках , и ушёл, оставив юношей одних. Через несколько минут Иешуа вышел за ним во двор. Ему не понравился молчаливо-тяжёлый взгляд Амиуда – сосредоточенный, словно съедающий сразу всё вокруг, не только человека напротив. В чёрных глазах не было и отсвета доброты.
Выйдя на улицу, Иешуа решил, что ему будет трудно найти общий язык с Амиудом. И всё-таки, подумал он, надо было выдержать взгляд, не следовало так открыто показывать парню, что он неприятен.
Вечером неожиданно у них завязался спор. Амиуд лежал на кровати молча, Иешуа думал, что он уже спит, но тот вдруг произнёс в темноте:
- Мы здесь поклоняемся пророку Исайе, знаешь?
- Знаю, - охотно ответил Иешуа.
- Но мы забываем, что его казнили за обличение царя и его приближённых. А ведь это не наш образ жизни – обличать!
Иешуа понравились эти слова. Любые собственные мысли тех, кого он слушал, вызывали у него интерес; мысли эти пробуждали в нём желание спорить или соглашаться, и всегда давали толчок появлению собственных взглядов на вещи.
Иешуа даже пожалел, что утром, не задерживаясь, покинул дом в ответ на едкий взгляд Амиуда.
«Он рассудительный, оказывается, - подумал. – Надо ответить.»
- Кто ещё здесь так думает? – спросил мягко.
- Никто, - ответил Амиуд. – Я один так думаю.
- Значит, Исайю надо было казнить?
-Да. Его казнили заслужено.
Иешуа задумался. Он колебался : говорить этому юноше, что он жесток или не говорить?
- Ты, думаю, одному мне сказал то, что я услышал сейчас?
- Да. Только тебе.
- У тебя свои мысли?
- А чьи же ещё? Это только здесь кланяются мыслям пророков и отгоняют собственные. Я этого не делаю, я живу с ними, я мучаюсь с ними. Мучаюсь ещё и потому, что не с кем поделиться своими сомнениями. И не пойму, почему все считают меня жестоким? Я же скрываю от всех то, что меня тревожит. Вот попался мне ты, мой сверстник, я и поделился с тобой…
- Но я тебя не поддерживаю, - отважился на резкий ответ Иешуа. – Не обязательно кланяться учениям пророков так низко, чтобы не оставалось света для собственных мыслей. Но знать пророков надо – тогда твои мысли будут глубокими и чистыми…
Теперь задумался Амиуд.
- А вот чтобы свои мысли высказывать вслух, - продолжал Иешуа, не дождавшись ответа, - надо учиться у пророков мужеству и убеждённости. Ты не учишься.
- Может быть, я ещё больше страдал, когда говорил бы о своих мыслях всем и всякому. Меня бы просто выгоняли или избивали.
- Всё равно говорить о своём наболевшем – это по-человечески…
- Не знаю…
И Амиуд признался:
- Когда я вижу пророка Исайю, зажатого между двумя буковыми досками и распиленного деревянной пилой, у меня в глазах не его кровь, у меня в ушах не его крики – у меня в душе полное безразличие. Я думаю, что так ему и надо. Он заслужил такую кару.
«Люди без сострадания легко предают ближнего», - подумал про себя Иешуа.
Амиуд стал говорить, что в минуты таких раздумий душа его возносится к небу, она соскабливает с себя сострадания, как старую краску. Она забывает о сочувствии к другим.
- Я думаю, что со мной так не поступят, как с Исайей, потому что я осторожный. И я спокоен. Вот только тебе открылся, не знаю даже – почему? А больше никому не говорил о том, что думаю. Поэтому я не заслужу такой кары, какую заслужил Исайя. Потому что я против такого мужества, которое было у него. Царь и богатые люди поставлены над нами Богом. Как все болезни людей – Божье наказание, так и накопленное людьми богатство – вознаграждение за соблюдение законов…
Позже Иешуа понял, что истоки его сострадания к людям – именно здесь , в общине ессеев, где отказались от частной собственности и владели всем сообща, чей образ жизни сформулировали учения древних пророков. И не отрицал никогда, что его неистовое стремление к милосердию пошло от неприятия жестокости Амиуда, который всегда следил за тем, что исходит из его уст, но решился раскрыться перед Иешуа. Сам не зная, почему. Не выдержал, переполненный сомнениями.
Казалось, уже ничто не могло сделать их отношения не то что тёплыми, а даже нормальными. Пытливый ум Амиуда не привлекал Иешуа, хотя раньше его привлекали все любознательные. Но раньше не было среди них жестоких. Слишком противна стала для Иешуа натура Амиуда. Он понял: нравственная остуда никогда не придёт к этому человеку, он может только притворяться, обманно дышать, когда это ему выгодно.
…Очень скоро Овадья убедился в том, что с новым человеком в их общине стала для него лично жизнь интересней и наполненной. Работа и молитвы Овадьи прерывались там и тогда, где это было возможно, чтобы побеседовать с этим невысоким, худощавым юношей с задумчиво-грустными глазами. И раввин, как ни странно, впервые убедился, как и удивился, что можно украшать свою жизнь ожиданием беседы не только со зрелым и опытным человеком, но и с юношей. А о прелестях и роскоши самой беседы с Иешуа и говорить нечего. Потому что он, несмотря на юный возраст, рассудительно и уважительно относится к мыслям других, если они преисполнены любви к людям. Без горячности и с достоинством высказывает свои суждения.
Очень скоро Иешуа понял: молитвы людей, его окружавших, были продолжением их работы, а работа – продолжением их молитвы. Ессеи словно жили на безымянной планете, и не рвали её на куски, как это делали с Землёй те, которых оставил Иешуа в Назарете.
Несмотря на то, что у Иешуа сложились симпатии к этим людям, он чувствовал, что в любой момент может расстаться с ними, по его же желанию – тогда, когда захочется ему жить просторней, и простор этот будет таким же необъятным и естественным, каким послан он человеку свыше.
Однажды Иешуа прямо сказал Овадьи, что думает об Амиуде.
- Мужчины на этой земле не должны быть похожими друг на друга, - ответил, улыбаясь, раввин. – У мужчин на этой земле есть только одно общее занятие – вспахивать утробы женщин.
- Но я о грехе, равви. У него изъян в душе.
- А кто безгрешен? – Тут же спросил Овадья и поправил пятернёй свои седые волосы на голове. Потом провёл пальцами по глубоким складкам на щеках, как бы утверждая, что он долго живёт на земле и этого достаточно, чтобы обрасти грехами. – Ты безгрешен, Иешуа?
- Я не готов ответить на этот вопрос сейчас, - не задумываясь, сказал Иешуа. – Я просто не знаю, как на него отвечать. Потому что не знаю, можно ли считать грешным в человеке те мысли и деяния, которые не приносят вреда людям, но и ничего полезного им не дают, потому что люди их не воспринимают, как хотелось бы. Пока я переполнен такими мыслями. И вот ещё. Рассуждать, как Амиуд – это грех. А вот грех ли то, что я тебе сказал о нём? Но если бы я утаил от тебя, моего учителя - грех это или не грех?
- А ты как считаешь?
- Я считаю, что если и то и другое – грех, то больший из них был бы тогда, когда я бы утаил что либо от тебя. Мы должны знать, кто рядом с нами.
- Ты прав, - согласился Овадья. – Но почему несколько дней назад, когда ты вызвался чистить колодец, и у тебя был выбор, кого взять себе в помощники, чтобы держал верёвку, к которой привязался, ты остановился именно на нём, на Амиуде? Несмотря на то, что сил у него гораздо меньше, чем у других мужчин, готовых тебе помочь…
- Разве тебе не понятно? – спросил Иешуа. – Я всегда иду навстречу людям, которых хочу видеть чистыми…
- Но он мог упустить тебя.
- Значит, я готов быть покалеченным или даже потерять жизнь ради того, чтобы люди были чистыми…Вот и всё.
- А что ты не поделил со своими братьями и сёстрами? – вдруг поинтересовался Овадья.
- Я просто раздражал их своими замечаниями …
- Видно. Но ведь ты и мать оставил, и отца. Они могут не пережить твой уход из дому.
- Я их предупредил. Теперь я думаю, как бы им сообщить - где я и с кем я?
- У меня есть пергамент. Напиши им и оставь у меня своё письмо. Ты ведь умеешь писать. Я даже не спрашиваю, я знаю, с кем разговариваю.
Овадья дружелюбно улыбался.
- Почему я должен оставить у тебя то, что предназначено моим родителям? – спросил Иешуа.
- Потому что ты уйдёшь молиться в пустыню. Для испытания духа и плоти. Через полмесяца, месяц…Пусть письмо лежит у меня. Вдруг придётся передать его в то время, когда ты будешь в пустыне.
- Я понял.
- Уйдёшь молиться в пустыню вместе с Амиудом. Может быть тебе удастся остановить брожение его души…
…Иешуа шёл к дому Ктуры ранним утром в лёгкой прохладной чистоте. Ктура была единственной женщиной в секте, ей отвели дом и под жильё, и под общинную столовую. Женщина была и низкоросла, и толста, не ходила, а перемещалась с развальцем, подобно жирной утице. Но когда начинала говорить, вызывала симпатию и желание отвечать. И тогда говорящий с ней словно не замечал её некрасивого высокого лба, полного подбородка с глубоким расщепом, маленьких бегающих глаз, близко приставленных к тонкой переносице.
Ктура, как и все ессеи, ждала Мессии. Но чаще, чем все в общине, говорила об этом. Похоже, в своих мессианских ожиданиях Ктура была нетерпеливее других: ей хотелось избавиться побыстрее от своего уродства и она всех уверяла, что Мессия, появившись в общине, в первую очередь подойдёт к ней.
- Мальчик, а почему ты пришёл один? – спросила Ктура у Иешуа. – Я просила у Овадьи хотя бы двух работников. В хлеву очень много работы. И она тяжёлая.
- Я сейчас посмотрю, какая здесь работа. Может быть, и один справлюсь.
- Но я просила двух работников, - настаивала Ктура.
- Я знаю. Я сказал ему то, что сказал только что тебе.
- Вот как? – удивлённо покачала головой женщина. – Значит, работать рвёшься, любишь потрудиться? Молодец, мальчик.
Она, конечно же, знала, как зовут пришедшего к ней юношу, но всегда обращалась к нему так, как, казалось ей, будет ласковей.
- А я родился в хлеву, - сказал ей Иешуа, осмотрев внутри обвалившийся угол строения и выйдя во двор.
- Бедный мальчик! – всплеснула Ктура короткими руками. – В Назарете у тебя не было дома?
- Был и есть. И большой. Но я родился в Вифлееме. Там было много народу…
- Знаю, знаю. Была перепись населения и вся Иудея собралась в Вифлееме. И я с родителями была там. Мне в то время было столько лет, сколько сейчас тебе. И для нас не нашлось места в гостинице. Мы спали под открытым небом.
Уже въедливо стало напоминать о себе солнце, и небо было голубым и задумчивым. Слабый, утративший прохладу ветерок, всё равно продолжал напоминать о себе лаской.
- Смотри! – радостно воскликнула Ктура, указывая пальцем на небо.
Над ними, не высоко и не низко, кружили в небольшом отдалении друг от друга две стаи больших черно-белых птиц. Они словно искали более подходящее место для приземления.
Через несколько минут стаи соединились в один большой круг и принялись удаляться в ту сторону пустыни, откуда несколько недель тому назад пришёл Иешуа.
- Вот у кого нам надо учиться послушания! – Торжественно заявила Ктура. – Соединились вместе и улетели, как по команде.
Иешуа долго провожал взглядом стаю – на душе у него было тепло и спокойно.
- Они улетели в сторону Назарета – туда, где я жил, - сказал радостно.
- Ты не забыл, в какой стороне Назарет? – удивилась Ктура. – А меня только разверни на месте и я сразу же забуду, где солнце встаёт и где оно заходит…
- И не только где Назарет я знаю. Меня научил Овадья.
- О! – воскликнула Ктура. – Тогда уж точно знаешь! Тогда я верю тебе. Овадья исходил все земли, которые есть на белом свете…
Иешуа заулыбался, услышав такие слова, но Ктура ничего в этой улыбке не заподозрила и продолжала серьёзно:
-…и он всё знает. Но и я кое-что знаю, мальчик! Я знаю, что если эти птицы улетели именно в ту сторону, о которой ты говоришь, значит тебе скоро придётся покинуть нас.
-Почему? - насторожился Иешуа.
- Есть такая примета.
- Меня выгонят?
- Не обязательно. Может быть ты сам захочешь уйти от нас – и так сильно, что тебя не остановишь.
- Я сам справлюсь с работой, - вдруг сказал Иешуа.
- Ты такой сильный, мальчик? – удивлённо спросила Ктура.
- Если захочу, если подумаю, смогу ли – я сильный, - ответил Иешуа.
- Ты умный мальчик. Скажи, когда ты уходишь в пустыню?
- Через полмесяца, месяц…Так сказал Овадья.
- Молись усердно. Мессия любит старательных, и они первые предстанут перед ним. Я надеюсь, что буду в числе первых. Я этим живу.
В признании женщины было столько искренности, что Иешуа подумал с радостью : вот Ктура в два раза старше его, и будь она старше его хоть в три, а то и в четыре раза, но если разговор идёт откровенный и желанный, он делает всех равными. Душа таких людей не знает старости, какой бы усталой она ни была, каких бы обид не испытывала в этой жизни.
- Жизнь ещё не так сильно толкает меня в бока, - сказала задумчиво Ктура, - и приказывает мне : «Оставь меня! Ты устала!» Я чувствую, я слышу голос жизни. Знаешь, почему? Потому что я жду Мессию и надеюсь. Я верую…
Иешуа вдруг спросил женщину:
- Скажи, Ктура, а это правда, что Мессия может не сойти с небес?
- Как так? – со страхом в глазах спросила Ктура.
- Ну…он уже ходит среди нас, рождённый на земле, и не знает пока, что он Мессия. Но придёт час и голос Бога скажет ему , кто он на самом деле.
- Всё может быть…- Успокоилась Ктура.- Может сойти с небес, а может придти к нам так, как ты сказал.
- А знаешь, Ктура, когда я был очень маленьким, меня обижали братья и сёстры. И вот однажды я плакал от них, забравшись в хлев, потом уснул и во сне слышал голос : «Не плачь, сынок! Они испытают на себе суд, от которого ты сам сможешь их спасти!» Я открыл глаза и увидел маму, она повторяла эти слова, но я точно знаю, что такие слова я сначала слышал не от неё.
Ктура, похоже, равнодушно отнеслась к этим его словам.
- Но если Мессия уже среди нас, на земле, то как, Ктура, ему доказать людям, что это именно он? – спросил Иешуа, тут же решив, что этот же вопрос, выполнив работу в хлеву, задаст и Овадье.
Женщина молчала. У неё не было ответа, хотя, по напряжённому выражению её глаз, Иешуа заметил, что она старается его найти и молча умоляет юношу дать ей для этого время. Но тот продолжал говорить, потому что уже в своём юном возрасте считал людей, у которых нет быстрого ответа, не способными быть убеждёнными в чём-то.
- Люди разные, Ктура. Один человек был бы рад, если бы ему дали возможность хорошо жить, не работая, а другой без дела не находит себе покоя. Вот и попробуй и тому, и другому одну и ту же мысль высказать так, чтобы всем она была по душе…
- Ты умный мальчик, - охотно закивала головой Ктура. – Но то, что говоришь сейчас – не для моего ума. Я только чувствую, что ты прав. Но не спрашивай меня, я не отвечу тебе так, чтобы ты что-то узнал новое. Я только соглашаюсь с тобой. Теперь я верю, что в пустыне ты недаром проведёшь время. Ты будешь там поститься, молиться и размышлять – и вернёшься совсем взрослым человеком…
Усталый за день работы, Иешуа вечером лёг спать, даже не поинтересовавшись, почему кровать Амиуда пуста.
И снился ему разговор с Овадьей.
- Нам будет жалко расставаться с тобой, - печально говорил раввин.
- Расстаньтесь тогда с Амиудом. С ним я не пойду в пустыню. Или он, или я!
- Но он знает дорогу к нашему стану. Ты заблудишься. И снова придётся ночевать в барханах. На этот раз не день и не два. Ты погибнешь.
- Я не пойду с ним!
- Почему?
- У него мысли жестокого человека.
- Но не дела же…
- Мысли в конце концов становятся делами.
- Но тебе в жизни уже приходилось встречать жестоких людей. Ты забыл о своих братьях? И ещё придётся испытывать много неприятностей от жестоких людей.
- Придётся, ты прав. Но только тогда, когда я ничего не смогу предпринять против них, когда я буду бессилен. А сейчас я могу выбирать – быть мне в пустыне наедине с жестоким человеком или нет. И я решаю, потому что мне никто решать не запретит!
- Но ведь ты несколько недель жил с ним. Ваши кровати стоят рядышком.
- Я избегал его. Даже сегодня работал один, исходил потом, но без него работал. Я всегда избегал его, если была хоть малейшая возможность. А в пустыне не будет такой возможности. В пустыне он предаст меня.
Его разбудил Овадья. Иешуа подумал, что раввин хочет спросить – выполнил ли он работу, но тот сходу спросил:
- Ты не видел сегодня Амиуда?
Иешуа отрицательно покачал головой:
- Только утром.
- Ищем с обеда и не можем найти. Ушёл он от нас…
Иешуа сел на кровати.
«Вот и сбылся сон, - подумал. – Сразу же! Только всё наоборот, как в толкованиях снов».
- Так ты не видел? – почему-то допытывался Овадья, и голос его был жалким.
- Нет, - тихо произнёс Иешуа. - Жалко, если ушёл навсегда. Я был уверен, что в пустыне он бы прислушивался ко мне…

* * *

В 31-м году, в великий праздник Пятидесятницы, Иешуа появился в Иерусалиме. Предстояла встреча с книжниками, называвшими себя учителями народа. Вся одежда Иешуа говорила о чистоте его мыслей : в Храм он явился в белой хламиде, перехваченной в талии такой тонкой шерстяной прядью, что её не было видно. Белая накидка отдавала желтизной, но желтизна эта была словно от солнечных лучей.
Узкий и длинный двор израильтян в Храме, один из двух внутренних, тот, что был ближе к царскому притвору, заполнялся людьми. Иешуа легко угадывал среди них книжников, некоторые стояли совсем рядом с ним.
У ног Иешуа сидело несколько человек – в основном, его ученики.
Книжники были одеты цветасто, заинтересовано смотрели на приглашённого назареянина, молва о смелых проповедях которого давно дошла до Иерусалима. Метрах в двух от Иешуа, в зелёном, до пят, плаще и синей в белую полоску накидке, тоже до земли достающей, стоял седобородый красавец-старик. Молодые чёрные глаза его внимательно изучали Иешуа и скорее говорили, что он думает не о предстоящем словесном поединке, а о том времени, когда он сам был молод и красив, как этот назареянин. Думал старик о том, что прошло безвозвратно, и сокрушался. Тем, кто в молодости был красив, в старости есть причина печалиться.
- У меня высшее духовное звание, я – раббан, - сказал старик. – А как тебя называют твои ученики?
- Рабби, - ответил Иешуа.
- Ну, такого звания ты не заслужил, я уверен. Насколько мне известно, ты не посещал раввинскую Бейт Медраш. Откуда у тебя тогда средний духовный чин?
- Я не посещал семинарию, - ответил Иешуа, - но верю в божественное происхождение своих воззваний.
Книжники переглянулись. Лица их выражали брезгливое недоумение.
- В этой жизни каждому человеку отведено своё место, - сказал раббан, - и положено каждому жить на этом отведённом ему месте. Иначе было бы несправедливо.
Это был намёк Иешуа на его происхождение. Намёк говорил о том, что не только тот, кто его высказал, осведомлён о рождении и жизни Иешуа.
- Вот потому вы и считаете, что место богатых – это и есть их законное место, - спокойно отвечал Иешуа, - а место бедных – тоже принадлежит бедным по закону. По вашему закону. Вы считаете так только потому, что вам это благоприятно. Такие выдумки я уже слышал – мол, богатство дано человеку как вознаграждение за соблюдение Закона. Но ведь и сами вы прекрасно знаете, что не все богатые соблюдают Закон, как и не все бедные его нарушают.
- Не наблюдал такого! Вот ты, бродячий раввин, посягаешь на Тору – не отпирайся, мы это слышали, мы это знаем ! Так заслуживаешь ли ты лучшей доли, чем нищенская? Нет, не заслуживаешь! Тебе суждено ходить по Галилее, питаться чем придётся и спать под открытым небом. Мы же не посягаем на святые истины отцов наших и жизнь наша пристойная.
- Если ты, раббан, искренне считаешь, что я грешен, то эти люди, многие из которых всё-таки посягают на святые истины своих предков, - Иешуа показал рукой на толпу, собравшуюся возле них, - они что, по-твоему, тоже грешны? Грешны только потому, что сомневаются?
- Они это делают благодаря тебе, назареянин! Грешны те из них, кто слушает тебя, верит твоим словам. Они достойны той жизни, какую имеют. Давай встретимся через тысячу лет, и через две тысячи – и ты убедишься, что всё так и останется, как есть сейчас. Даже всё намного неудобней для тебя будет. Такие, как ты, должны быть под запретом. Мы знаем, что вся Иудея к тебе относится или равнодушно, или враждебно, или, что скрывать, почитает тебя. Но не всё кольцо галилейское удалось тебе замкнуть на своих проповедях. Хотя что нам за дело до галилеян – они почти все язычники…
Раббан говорил, не останавливаясь:
- Теперь скажи, бродяга, - последнее слово он произнёс с таким презрением, что книжники, довольные, заулыбались. И толпа настолько утихла в ожидании ещё более оскорбительных слов, что Иешуа слышно было дыхание тех, кто сидел подле него, - скажи мне, где ты видел, чтобы рабби, не снующего по белу свету, а живущего рядом с синагогой, в которой он проповедует, - где ты видел, чтобы такого учителя забрасывали камнями, как тебя? Или просто прогоняли из своих селений? А? Где ты видел такого проповедника? Или даже слышал о таком? Извини, может и слышал. Много таких, как ты, развелось. Подумай, может быть ты и не рабби вовсе?
Иешуа поднял вверх руку. Толпа, видимо, расценила это движение не как готовность отвечать, а как нежелание слушать раббана дальше, и зашумела. Книжники победно, впервые за время спора, стали оглядываться и осматривать людей, поняв, что поднимать глаза на них сейчас уже можно – раббан хорошо и правдиво говорит, очень понятным языком , и книжники, его слуги, не встретят осуждающих взглядов.
- Я – рабби для своих учеников, - спокойно отвечал Иешуа. – Мне будет больно и обидно, если они станут называть меня иначе. Но я понимаю, что для этого им надо отказаться от меня. Они этого не делают. Значит, я для них – рабби. Да, я познал нищету, когда стал им! Я часто сплю под открытым небом и укрываюсь, когда холодно, попоной , снятой с мула. Такое тепло не так приятно, как то, которое вы получаете дома. И шерстяной платок, покрывающий камень, заменяет мне подушку. Я питаюсь не так, как вы, а чем придётся. Я знаю, с каким уважением относятся ко мне те мои ученики, которые испытывают со мной лишения. Так почему вы считаете учителями только тех, кто не знает лишений? А не справедливее ли считать меня и моих учеников ещё более ревностными служителями Богу, чем вы? Или живущим в роскоши не понять этого?
Раббан сообразил, что эти слова понятны толпе, притягательно-ясны, и тут же решил уйти от ответа:
- Может ли быть учителем тот, кто собирается распять нашу Тору? – Он повернулся к толпе, протянул к ней руки и спросил её, а не Иешуа. – Тот, кто посягает на Закон Моисея? И есть ли в еврейской религии что-либо важнее исполнения Закона?
И, повернувшись к Иешуа, сказал ему, гневно угрожая пальцем:
- Ты исцеляешь людей в субботу и тем самым оскверняешь её!
Этими словами раббан не дал Иешуа возможности ответить на свой же вопрос. Иешуа хотел сказать , что не нарушал Закона Моисея. Никогда не нарушал.
Совершенно неожиданно для всех возле Иешуа появился мужчина лет пятидесяти и, поставив возле него стул, произнёс, склонив голову:
- Садись, рабби!
Подняв голову, он высветил большое родимое пятно выше левой брови. Иешуа тут же узнал этого человека, вошедшего в его жизнь много лет назад, но так прочно и желанно, что ни имени, ни облика его Иешуа не мог забыть. Лицо Симона Киринейского стало старым, но печать мужества на нём оставалась ясной и радовала глаз.
- Спасибо тебе, Симон, ты добрый человек, - сказал, садясь , Иешуа.
- Откуда ты знаешь моё имя, рабби? – удивился Симон.
- Сядь у моих ног, присмотрись ко мне и, может быть, ты найдёшь ответ на свой вопрос.
Симон послушно сел у ног Иешуа , а тот поспешил ответить на обвинение раббана :
- Исцелять людей в субботу – разве это грех? Грех совершаете вы! Моисей дал нам обряд обрезания, но и в субботу вы обрезываете человека! С этой работой можно и подождать, а вот с исцелением человека ждать не следует. Почему вы осуждаете меня за ту работу, которая полезна человеку, и позволяете себе делать то, что может подождать?
Толпа зашумела. Люди знали правило: им позволительно было шуметь, тихо переговариваться, но запрещено было мешать спору криками. Похоже, что никто в толпе не хотел быть убеждённым в чём-то, все только ожидали услышать логичные доводы – всё равно кто их выскажет! - и получить от этого удовольствие.
- Здесь ты, может быть, и прав, - ответил раббан. – Я сам задавался этим вопросом. Но всё же…всё же я ещё не видел до тебя тех, кто бы с таким, как ты, хладнокровием, отказывался от законов наших!
- Это неправда! Я не нарушил ни одной заповеди Закона Моисея. Но его можно обвинить в отсталости и устарелости. А это разве нарушение? Нет! Разве преступно человеку заняться обновлением жизни своей? Человек смотрит вперёд, а не назад – не так ли? Удивительно ли тогда, что я предпочитаю слову «нет» слово «да» там, где мне неудобно и тесно? Разве дети ваши не ушли из дома тогда, когда они стали взрослыми и им пришлось испытывать неудобства и тесноту? Разве все вы не меняете платье своё и обувь свою, потому что они сносились и стесняют вас в движении? Уходят взрослые дети из дому и не вредят этим своим родителям, меняете вы своё устарелое платье и не вредите своему здоровью! Уходят повзрослевшие дети из дому и этим самым не умаляют значения родительского дома в своей жизни. И все люди добрым словом вспоминают обувь, которая износилась…
Раббан снова ушёл от возражений – у него их просто не было:
- Сегодня великий праздник Пятидесятницы, а с чем ты явился в Храм? – спросил он громко. – Ни с чем! Разве ты не знаешь, что в Шавуот всем мужчинам полагается идти в Храм и приносить дары Богу? Я тебя спрашиваю – с чем ты явился в Храм? Хотя…
Рабан снова повернулся к толпе , сказал с усмешкой:
- Хотя…Что может принести нищий, не знающий труда человек?
- Я проповедник и врачеватель, - ответил Иешуа. – Разве это не работа? Я смотрю на вас, сытых и малоподвижных книжников, и тоже могу придти к мысли, что вы далеки от выполнения какой-либо работы. Но я же не говорю этого. Я не хочу, чтобы спор наш стал злобным и оскорбительным. Я хочу, чтобы все охотно восприняли истину. Вы же стремитесь, как мне кажется, к злобному спору. Но в таком состязании трудно признать своё поражение. И ещё труднее добиться победы. Неужели вам не понятно?
- Мы законоучители, но не все мы фарисеи, - оправдательным тоном заговорил раббан. – Поэтому, памятуя изречения нашего учителя Гиллеля, я извиняюсь за свой выпад. Гиллель учил нас быть терпимыми. Однако нельзя назвать выпадом суть моего вопроса: почему ты явился в Храм без даров Богу? Хорошо, я тебя понимаю : тебе негде их взять. Оставим в покое этот вопрос. Но раз я уже вспомнил мудреца Гиллеля, тогда скажи мне : почему ты заимствуешь в своих наставлениях некоторые его мысли и утверждаешь, что они твои? Это ведь Гиллель говорил, а не ты: «Не делай ближнему твоему того, чего не желаешь себе». И ещё он говорил: «Не суди ближнего, пока ты не в его положении». И много других положений нашего мудреца ты сделал своими. Ты нарушаешь одну из заповедей – «Не укради!».
В эту секунду Симон неудачно повернулся у ног Иешуа, чувствительно задел ножку стула. Иешуа опустил глаза, как бы спрашивая, что тот хочет?
- Извини, рабби. Я случайно, - виновато заулыбался Симон. – Я задумался, я только и делаю, что вспоминаю, кто ты – и не могу вспомнить.
Иешуа, не отвечая, поднял голову, сказал толпе:
- Мои наставления только похожи на изречения Гиллеля. Он в своих предостерегает от вредоносных поступков, я же в своих требую делать добрые дела. Потому что я говорю: « Люби ближнего, как самого себя» и « Не судите – и не судимы будите». Я требую делать добрые дела, разве нет разницы в том, что говорил Гиллель и моими наставлениями?
- Ты наставляешь людей на добрые дела? – громко спросил раббан, в голосе его была радость победителя, как будто он был полностью уверен, что сейчас удовлетворит всех собравшихся вескими доказательствами лжи своего противника. – Ты делаешь добрые дела? Ты, который ест и пьёт с мытарями и грешниками? И при этом знаешь, что мытари приобрели свою должность у ненавистной римской власти ! Наживаются, повышая налоги. Они ли не грешники? И ты с ними водишься, прекрасно зная, что мы запретили общение с ними и приравняли к общению с убийцами и ворами! Ну и добрые же у тебя дела!
В толпе зашумели. Шум подбодрил книжников.
- Сын проститутки! – громко выкрикнул один из них.
Слова эти как бы разрешили подать голос тем из толпы, кто стоял близко к Иешуа:
- Мы даже милостыню от мытарей не принимаем, считая их деньги крадеными.
Посыпались призывы забросать Иешуа камнями.
- Тихо! – закричал раббан, и красивое лицо его вдруг приняло свирепое выражение. – Это не спор! Вы мешаете мне говорить с ним и победить его доказательствами, а не проклятиями! Тихо!
Однако остановить книжников и толпу уже было невозможно. Иешуа понял, что угрозы забросать его камнями могут осуществиться в любой момент.
- Незаконнорождённый! Ублюдок мытарей! Бросайте в него камни! Он заодно с римлянами!
- Грязный назареянин! Убейте его! – крикнул один из книжников, стоявший возле раббана.
- Тихо, тихо! – уже не так настойчиво просил раббан. – Я не задал ему ещё много вопросов! Дайте мне распять его словами! Тихо!
Вскочил на ноги Симон, крикнул в лицо раббану:
- А почему только ты должен задавать вопросы?
Симон рассчитывал, что его неожиданный выкрик заставит раббана призадуматься хоть на несколько секунд, и эта неожиданная пауза должна разбудить тех в толпе, кто был за Иешуа. Они притихли, конечно же, не из боязни, а по той простой причине, что раббан, как им показалось, бросил в толпу отчётливо выигрышный факт. Римлян и мытарей все ненавидели.
- Правильно! Ты не в Синедрионе! – выкрикнул кто-то из приверженцев Иешуа.
Симон не сомневался, что готовность друзей Иешуа забросать книжников проклятиями нисколько не медлительнее той, которая была у его противников пустить в ход камни.
- Я вспомнил, кто ты! – вдруг произнёс Симон. - Даже не верится, что столько времени прошло с тех пор, когда ты попросил у меня ягнёнка! Пусть ученики выведут тебя через двор язычников. И сделают это как можно быстрее. Уходите!

8.
Не у всякого города есть душа. И если говорить о тех городах, у которых она есть, то надо разговор начинать с Иерусалима. Он первый, у которого она появилась.
Город этот может быть тысячу раз сожжён и разрушен, но возродится.
Не сразу понял Иешуа, что прежде всего в Иерусалиме, с его тяжёлой и яркой судьбой , надо ему искать тех, кто охотно воспримет его истины. И когда понял, подумал – не напрасно ли целый год скитался по Галилее? Может быть, стоило вообще пока этого не делать, начать только с Иерусалима свои проповеди? Если в нём поймут тебя, то поймут и за его пределами. А если начать излагать себя за его пределами – не всё достигнет Иерусалима. Не все и поймут.
И признался Иешуа себе, что сделал ошибку, истоптав Галилею до прихода в Иерусалим. Одному этому городу дано поднять тебя и опустить. А чтобы быть поднятым, нужно непременно всё делать так, чтобы сошлись души - твоя и города.
Ему необходимо идти в Иерусалим.
Этой своей мыслью Иешуа поделился с рыбаками и пастухами, которые вместе с ним молились субботним утром в синагоге Вифсаиды Галилейской. Потом, после молитвы, Иешуа собрался возвращаться домой, в Капернаум. Город этот стоял в двадцати стадиях отсюда, тоже на берегу Генисаретского озера. Ему предстоял час ходьбы под ещё не злым солнцем быстро исчезающего утра, а люди, выходящие из храма, не расходились по домам. Постояв немного и поболтав, пошли за учителем к озеру, снова постояли на высоком берегу, споря о чём-то, и каждый из них, высказав свою мысль, тут же поднимал глаза на Иешуа, чтобы определить, одобряет ли он её? Потом все спустились с учителем по длинному откосу к самой воде – знали, что И